После скоротечной, но болезненной войны с Израилем, к которой на время присоединились США, руководство Исламской Республики Иран пересматривает основы своего идеологического нарратива.
Иранская власть стремительно обращается к символам, ранее чуждым ее официальной религиозной риторике, - к патриотическим гимнам, доисламскому фольклору и даже культурному наследию до революции 1979 года. Цель — перенаправить общественное возмущение и страх в русло государственной лояльности.
Но за этими, на первый взгляд, декоративными изменениями скрывается более глубокий процесс - трансформация легитимности власти на фоне потери социального капитала.
Верховный лидер аятолла Али Хаменеи, ранее неуклонно отождествлявший государство с исламской революцией, теперь использует патриотическую лексику, ассоциировавшуюся с монархическим прошлым. На траурной церемонии по Тасуа в присутствии рахбара прозвучала песня «Эй, Иран», когда-то находившаяся почти под запретом. Это был не просто жест, а попытка восстановить национальное единство в условиях, когда религиозная риторика больше не выполняет цементирующую функцию.
Иран не впервые обращается в кризисные периоды к национализму. Подобное, в частности, происходило в конце ирано-иракской войны. Однако нынешнее слияние шиитской идентичности с доисламской иранской символикой (образ Араша-стрелка, фигура Шапура I) выглядит уже не как временная тактика, а как стратегический сдвиг в идеологической парадигме.
Контекст этой трансформации предельно ясен: к моменту израильских ударов Иран находился на грани социального взрыва. Экономический кризис, перебои с водой, топливом и электричеством, усиливающиеся репрессии — все это вело к новой волне протестов. Однако внешняя агрессия позволила режиму сменить повестку.
Призывы США и Израиля к иранцам восстать против власти, прозвучавшие сразу после начала боевых действий, парадоксальным образом сыграли на руку режиму. Даже те, кто был критически настроен к власти, предпочли воздержаться от протестов: страх перед «чужими переменами» оказался сильнее внутреннего недовольства.
Сейчас мы наблюдаем в Иране мобилизационный патриотизм — политическую конструкцию, в которой угроза извне используется как оправдание внутреннего давления.
Все это вызывает резонный вопрос: речь идет о подлинном ренессансе национального самосознания или все-таки о поверхностной пропаганде?
Ответ, скорее всего, лежит в третьей плоскости. Это не ренессанс и не пропаганда, а инструмент выживания власти, стремящейся заменить изношенный религиозный дискурс новым, более универсальным патриотическим нарративом.
Как справедливо отметил в интервью The New York Times профессор Али Ансари, «революционное руководство осознало, что в трудные моменты необходимо прибегать к националистической риторике, чтобы объединить народ».
Вопрос лишь в том, насколько долгосрочным окажется этот ресурс? И выдержит ли он нарастающий разрыв между обществом и государством?
Сегодняшний иранский национализм — не проявление воли народа, а инструмент политического выживания элит. Его эффективность будет зависеть от того, смогут ли власти органично встроить обновленные символы в повседневную культуру, не разрушив при этом собственные религиозные устои.
Как показывает опыт последних месяцев, даже авторитарные режимы вынуждены адаптировать идеологию. Иранская теократия, похоже, делает ставку на синтез — на попытку совместить традиции Кербелы с символами Персеполя.
А вот ответа на вопрос, станет ли это платформой для национальной консолидации или лишь отложит социальный кризис, пока нет.
